Время от времени его глаза за стеклами очков вдруг становятся пустыми. Его словно околдовали. Мне это знакомо; два года назад, после разрыва с Вероникой, я был такой же. Вам кажется, что вы можете делать что угодно: кататься по полу, резать себе вены бритвой или заниматься онанизмом в метро, — и никто не обратит на это внимания, никто не повернется в вашу сторону. Как если бы вас отделяла от остального мира прозрачная, но прочная пленка. Тиссеран так и сказал мне позавчера, выпив лишнюю рюмку: «Мне кажется, что я — куриный окорочок в целлофане и лежу на полке в супермаркете». А еще он сказал: «Мне кажется, что я лягушка в консервной банке; я ведь и в самом деле похож на лягушку, верно?» — «Рафаэль...» — тихо, с укором произнес я. Он вздрогнул: впервые я назвал его по имени. Он смутился и больше ничего не сказал.

На следующий день за завтраком он долго сидел, уставившись в кружку с какао, а потом с мечтательным вздохом произнес: «Черт, мне двадцать восемь лет, а я все еще девственник!...» Я все же удивился; тогда он объяснил мне, что у него еще осталась гордость, которая не позволяла ему пойти к шлюхам. Я осудил его за это, может быть, чересчур резко, потому что он снова попытался разъяснить мне свою точку зрения — в тот же вечер, перед отъездом на уик-энд в Париж. Мы сидели в машине на стоянке регионального управления министерства сельского хозяйства; вокруг фонарей висел противный мутно-желтый ореол, было сыро и холодно. Он сказал: «Знаешь, я все подсчитал: я могу позволить себе оплачивать одну шлюху в неделю, скажем, в субботу вечером. И, наверно, в конце концов так и буду делать. Но я ведь знаю, что некоторые мужчины могут получать то же самое бесплатно, и вдобавок с любовью. Вот и я хочу попытаться — пока еще хочу попытаться».